Красавец и чудовище - Нонна Ананиева

3. Сара и Исаак

Унылая личная жизнь и вторая семья мужа в Днепропетровске, о которой она знала, заставили Сару стать ревностной и «повёрнутой» на своих двух сыновьях матерью. За свою преданную помощь и пресловутую безотказность она требовала права главной советчицы. У Игоря она стала ещё и верным казначеем. А вот старший сын, Фима, принимал её роль неохотно. Его супруга, связавшая себя узами брака с этим бесхарактерным, простоватым и совсем неделовым, да ещё и толстым еврейским маменькиным сынком ради Америки, топнула пару раз на кухне своей полноватой ногой с искрящимся педикюром и потребовала, чтобы Сары не было в их доме чаще, чем раз в два месяца. И Фима до смерти испугался окончательно потерять свою Жанну. У Жанны и так было два любовника, о которых он знал, а скандалы с мамашей могли бы совсем вывести её из себя. Супругов связывала не только безответная Фимина любовь, но и сын Адам. Хотя отпрыск не очень-то откровенничал с родителями, а отношения с властной бабушкой у него просто не входили в жизненные планы. На поминках после похорон Фимы она так достала внука своими нравоучениями и шипением в сторону матери, что он взял бабкин чемодан и выкинул его в окно, сопровождая свои эмоциональные действия проклятиями и руганью в сторону никак не ожидавшей такого разворота событий Сары. Она явно перебрала. Больше они никогда не виделись.

Итак, ставку она решила делать на Игоря. Ничего другого, правда, ей и не оставалось. Вновь выходить замуж в Америке за какого-нибудь немолодого советского эмигранта, едва сводившего концы с концами, ей было лень. Секс её никогда не привлекал, а был лишь обременительной супружеской обязанностью, которой она даже и не умела толком пользоваться. Исаак тоже это быстро понял. Зато она брала хитростью, отшлифованным годами актёрством, всегда опрятным домом, жирной пищей, маникюром и трудолюбием. В этом ей нельзя было отказать.

Потеряв Фиму, Сара вцепилась в Игоря мёртвой хваткой и взяла на себя заботу о его детях: Дэвиде и Стефане. Больше всего бабкиной любви досталось старшенькому – красавчику Дэвиду. Не ребёнок, а фотомодель, сначала для памперсов со своей синеглазой белобрысой мордашкой, а потом и для детского шмотья или капель от насморка. Но звездой рекламы Дэвид не стал – раскручивать его было некому. Сама она английский так и не выучила, как и не научилась водить автомобиль. Осознавая эту свою зависимость, она всегда предпочитала жить в эмигрантских районах, где магазины, аптеки, химчистки, парикмахерские и даже банки обслуживались на русском. А главное, неподалёку жил кто-нибудь из Киева или даже какой-нибудь родственник. Работать тоже она могла только у русских, то есть русскоговорящих, но какая там работа, уж лучше быть при сыне. Кому ещё она нужна по большому счёту?

Любимым же сынком для Сары всегда оставался Фима. Покладистый, послушный, трусливый и нуждающийся в её защите. Игорь же с детства был воином со своим мнением. Похожий на отца. А с его отцом у Сары не очень сложилось. Фронтовик, бежавший из концлагеря, воевавший в штрафном батальоне и вернувшийся только после третьего ранения, повидавший Европу, никогда не любивший коммунистов, с самого начала их знакомства был ей чужд и непонятен. Да ещё и потерял любимую жену и двоих дочерей в Бабьем Яру. Но делать было нечего, мужчин после войны особо не выбирали – радовались любой возможности завести семью. Ширококостная, полногрудая, белокожая с зелёными гневными глазами и чёткой жизненной позицией – работать до упаду – медсестра Сара приглянулась Петру Николаевичу Бортко, у которого имя, отчество и фамилия были липовыми. По-настоящему его звали Исаак.

Человек, с которым он бежал из концлагеря, сломал ногу, и Исааку пришлось тащить его на себе до своих по снегу и холоду. За это тот сходил вместо него к властям, продемонстрировал свою «необрезанность» и получил документы на нееврея Петра Николаевича Бортко. Эта фамилия Исааку нравилась с детства: то ли увидел её на заборе, то ли Бортко был его соседом. Как-то так. Игорь говорил тогда, что его отец принял решение жениться и завести детей только в том случае, если в его паспорте будет написано «украинец» или любой другой представитель многонационального Советского государства, но не еврей. Исаак был с голубыми глазами, вьющимися светлыми волосами и носом картошкой. Присмотревшись повнимательнее, можно было понять, что к чему, но это уже детали. Исаак не выговаривал букву «р» и во избежание лишних вопросов исключил из своего лексикона все слова, содержащие эту букву. Так что часто русские слова перемешивались с украинскими или даже татарскими и немецкими. Дома с Сарой говорил на идише.

В Киеве после войны он стал развозить мясо по торговым точкам города, а потом устроился на бензоколонку и затеял неплохой по тем временам советский «бизнес», но Сара вовремя его остановила и попритушила деловой пыл, так что до проблем с властями дело не дошло, хоть и ездили на собственном автотранспорте и жили в отдельной квартире с полированной мебелью. Глядя на отца, можно было сказать, что он никого и ничего не боялся. Смелый, решительный, весёлый. Игорь внешне был похож на мать, но внутренне на Исаака. Может быть, поэтому ей больше по душе был Фима – покладистый, спокойный, соглашающийся. Игорь это чувствовал и всю свою жизнь доказывал матери, что он хороший сын. А она умело дёргала за ниточки, зная его слабые места.

Сара, конечно, помогала Игорю. Последнее могла отдать, не спать, не есть. У неё было своё понимание материнства и своё понятие крови и продолжения рода. Иногда Игорь называл её наседкой, иногда медведицей. Она никак не могла принять его конфликт со старшим сыном и винила не Дэвида, а Игоря. Молча, но это чувствовалось. Внешне она вставала на сторону Игоря, вынужденная так поступать, чтобы выжить, а внутренне мстила Исааку. Есть вещи, которые некоторые женщины не прощают никогда. За то короткое время, когда я её знала лично, я хорошо помню, что её интересовало: что Игорь ел, сколько денег сделал за день, какие у него пациенты на ближайшую неделю, сколько новых и сколько повторных. Ответ от сына она получала исчерпывающий. Но ни разу я не слышала простого: «Ты счастлив, сынок?» Наверное, она и себе-то не задавала этот вопрос. Всё считала, пересчитывала, откладывала, перепрятывала и крутилась.

Сара всегда была уверена в своей власти над сыном. Я это хорошо понимала, но понимала и то, что со мной у неё не получалось. Хотя, вначале я слышала, как она надо мной посмеивалась, типа, видали мы тут всяких. Я не вписывалась в привычные взаимоотношения с невестками. Игорь явно ускользал из её рук. И не потому, что я предпринимала какие-то ответные хитрые манёвры и предугадывала её проверенные ходы – он сам так решил. Игорь сказал мне: «Я люблю тебя». И добавил через несколько дней, что тридцать лет боялся никогда больше такое не произнести. А ещё через какое-то время вдруг шепнул мне в лифте: «И только смерть нас разлучит».

В пятидесятые, когда Игорь был ещё совсем сопляком, каждое воскресенье, если отец был дома, Сара подавала мужу завтрак к одиннадцати: тарелку свежих щей и второе. Он выпивал стакан водки, съедал стряпню и отправлялся на боковую до двух или трёх часов. Игорь говорил мне, что воскресений с родителями у него не было.

Исаак всегда мечтал уехать в Америку.

4. Гаити

У реки была сделана площадка со скамейками, и там всегда сидел какой-нибудь, как мне казалось, грустный человек, слегка сгорбленный с невидящим взглядом. Ведь рядом стояла огромная больница —вместилище страданий, выяснения отношений, ложных надежд, появляющихся ниоткуда давно забытых родственников или уже ничего не значащих друзей. На меня тоже накатывала грусть – я замирала и смотрела на текущую реку, каждый раз давая себе ещё пятнадцать минут после так называемого ланча, иногда, как сейчас, неудавшегося. На соседней скамейке сидела женщина средних лет и разговаривала по телефону. Я разобрала только, что ей надо уезжать в Торонто. Мой телефон тоже зазвонил.

– Софи, мы не можем найти Игоря. Оливер такой счастливый! У него не болит живот, наконец-то! Где же Игорь? Вы вообще где? – тараторила Сибилла. Мне показалось, что она немного волновалась. – Софи! Вы где? В Москве или в Америке?

Сибилла… Глаза стали совсем мокрыми, слёзы покатились по щекам, и почувствовался поднимающийся с реки холодный ветер. Он пронизывал. Мне стало не холодно, а больно.

Нахлынули воспоминания о Гаити…

Мы плелись на старой Хонде по переполненному шоссе. Хорошо хоть, что смогли на него выехать полчаса назад – перед самым выездом ехавший впереди самодельный микроавтобус заглох намертво. Конструкция была та ещё: на старую американскую легковую машину приделали платформу со скамейками, приварили каркас из железных прутьев и закрыли брезентом. Когда водитель, всё-таки убедился в том, что в этот раз его чудо-такси окончательно встало, то дал команду, и пассажиры стали медленно покидать драндулет. Я думала, их там было ну, человек десять, но их там было и не десять, и не двадцать, и не тридцать, а сорок два или сорок пять – я сбилась со счета. Даже не знаю, как они там могли поместиться, ну ведь не лёжа же друг на друге. Все они вышли на шоссе и пошли гуськом – тощие, уставшие, еле шевелившиеся. Мы еще долго ползли параллельно, потому что всё стояло и почти не двигалось. Кто-то упал с крыши какой-то другой переполненной машины или, скорее, автобуса прямо под колёса. Ждали полицию. А как она могла приехать, если вся дорога забита до отказа, я понятия не имела. Кондиционер в нашей машине, естественно, не работал, а открывать окна было небезопасно. Ад! Но очень скоро оказалось, что это был никакой ещё не ад, а так, подступы.